Профессор Оксфордского университета Андрей Зорин пишет, что в целом ряде культур слезы мужчины — это вполне правильная, положительная эмоциональная реакция. «Для меня стало совершенным откровением то обстоятельство, что в классической исламской культуре, в центре которой стоит образ сильного мужчины-воина, янычары, настоящие герои, убивающие и сражающиеся на поле боя, постоянно плачут. В этой культуре слезы легко уживаются с мужеством и героизмом: слезы — это сильная эмоциональная реакция, которая свидетельствует о силе твоей страсти и добавляет краски к твоему образу могучего и героического воина».
Все мы чувствуем, а точнее, выражаем свои эмоции в соответствии с символическими моделями, которые нам предлагает общество. В разные времена за создание этих моделей отвечали традиционные обряды, мифы, религия и искусство. Человек точно знал, какую эмоцию ему стоит испытывать в определенные моменты и, что еще более важно, в какой общественно одобряемой форме ее следует демонстрировать. Позволение лить слезы — как и смеяться — всегда регламентировалось достаточно конкретно.
Мужские слезы прошли долгий путь: от восприятия их как дара и символа святости до отождествления со всеми максимально «не-мужскими» качествами.
Согласно Аристотелю, плач способствует очищению сознания: слезы были тесно связаны с понятием катарсиса — процесса высвобождения эмоций и разрешения внутренних конфликтов. Герои «Илиады» нередко льют слезы — тоскуя о родных краях и испытывая «жестокую грусть» при взгляде на торжествующих врагов. Римский поэт Овидий придавал им большое значение, считая, что «плач утешает, а горе растворяется в слезах». Но пик торжества слез — мужских прежде всего — пришелся на Средневековье.
Отречение от плоти, ставшее главной идеей Средневековья, оказалось существенно связано со слезами. Историк П. Наги пишет: «Повышение ценности слез и значение слез тесно связаны с уделом, отводившимся христианством телу. В христианстве поздней Античности призыв плакать связывался с отречением от плоти, прежде всего с экономией телесных жидкостей, строго предписывавшейся аскету. Ему следовало мало пить, дабы уменьшить количество жидкости в теле, а значит, уменьшить и побуждение к греху. Плач же удалял жидкость из тела и мешал ему таким образом греховно расходовать ее в сексуальных действиях». К тому же никто не забывал слова Христа в Нагорной проповеди: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».
Как пишут медиевисты Жак Ле Гофф и Николя Трюон в своей работе «История тела в Средние века», уже позже, на рубеже первого и второго тысячелетия, слезы поменяли свое символическое значение и стали своеобразным критерием святости.
«Праведники жаждали слез, расценивая их как заслугу или дар, добродетель или благодать».
Их толковали как элемент подражания Иисусу, воплотившемуся в человека. В Библии Иисус три раза проливает слезы: первый раз, когда узнает о смерти Лазаря, второй — когда думает об участи Иерусалима, обреченного на разрушение. И третий, самый важный, — когда Христос плачет о самом себе, предаваясь молитве на Масличной горе накануне распятия. Поэтому не удивительно, что король Франции в 1226-1270 годах Людовик Святой много часов проводил в молитвах с просьбой даровать ему «благодать слез». Гофф и Трюон отмечают: «Король дорожил слезами как знаком того, что Господь благословляет его жизнь, проводимую в послушании и покаянии. Очистительный поток, увлажнявший щеки, служил доказательством, что Бог вознаграждает его за религиозное усердие».
Первую попытку обуздать средневековую слезливость предприняла протестантская этика. Английский философ Джон Локк в своем труде «Мысли о воспитании» советовал родителям обращать поменьше внимания на крики и плач детей — в первую очередь мальчиков — и «закалять» их в эмоциональном отношении. Идеи Локка отражают новое отношение к телу: теперь разум должен управлять плотью. Первенство в сфере контроля над эмоциями у религии перенимает общественная мораль, создавшая, например, огромное количество правил, касающихся траура. Но с другой стороны, в культурной сфере победил сначала сентиментализм, а затем романтизм, позволявший плакать даже главным адептам эпохи Просвещения.
Финские историки Ари Турунен и Маркус Партанен в книге «Только после вас. Всемирная история хороших манер» пишут: «Еще в XVIII веке плакать в театре или при чтении книги было в порядке вещей. Так, в Мангейме во время премьеры пьесы Шиллера “Разбойники” (1782) зрители в зале по ходу действия вскрикивали и, громко всхлипывая, обнимали друг друга. В романе Гете “Страдания юного Вертера” (1774) главный герой практически ничем другим и не занимается: только постоянно плачет и утирает слезы».
С ними согласна и шведская исследовательница Карин Юханнисон. В своей работе «История меланхолии» она пишет, что язык чувств XVIII века поражает обилием слез: они льются всеми, повсеместно и с удовольствием. «Их не пытаются скрыть, напротив, охотно демонстрируют. И мужчины, и женщины купаются в слезах, заливаются и захлебываются слезами. Издатель “Юлии, или Новой Элоизы”, извещая Руссо об успехе первых частей, сослался на реки слез, пролитых читателями. Позднее “эффектом Руссо” стали называть процесс идентификации читателя с персонажем и его преображение через слезы».
В Российской империи «чувствовать по-европейски» людей обучал Николай Карамзин, писавший: «Мы забыли бы душу свою, если бы из глаз наших никогда слезы не капали» и «Я смотрел и наслаждался; смотрел, радовался и — даже плакал, что обыкновенно бывает, когда сердцу моему очень, очень весело!».
Даже в середине XIX века еще можно было найти отголоски сентиментализма.
Например, в опубликованном в 1848 году романе Александра Дюма-сына «Дама с камелиями» главный герой, влюбленный в парижскую куртизанку, беспрестанно льет слезы: «Ах, я отдал бы десять лет жизни, чтобы поплакать один час у ее ног».
«Побороть» слезливость помогла индустриализация и политика колонизации. Европейцы начали считать, что необузданным порывам не место в цивилизованном обществе, они пригодны только для диких культур — а тем надо подавать пример выдержки и холодного разума. Прусского короля Фридриха Вильгельма IV, правившего в середине позапрошлого столетия, начали высмеивать в карикатурах за пристрастие поплакать над сюжетами романтической литературы. Турунен и Партанен пишут: «Романтизм вынужден был отступить под натиском национализма колониальной эпохи, которому были свойственны сила и дисциплина. Джентльмены, не выпускавшие из зубов сигаретку, теперь предпочитали носить форму и чурались любых проявлений эмоций».
Мужской плач стал восприниматься почти как симптом нервного заболевания. Позже обе мировые войны, с одной стороны, сформировали образ бравого мужчины-защитника, не знающего тревог и сомнений (и, соответственно, не плачущего), но с другой — легализовали слезы, только сделав их уделом исключительно возвышенных моментов проявления героизма. Так, например, плачут герои в советском фильме «Белорусский вокзал» во время исполнения фронтовой песни.
Но иных поводов для мужских слез все еще не было: в 1972 году кандидат в президенты США Эдмунд Маски запнулся во время своей речи, что было расценено как попытка скрыть слезы. Политик попытался объяснить, что у него на лице просто растаяли снежинки.
Поверили ему избиратели или же нет, но президентом он не стал, а спустя годы сказал: «Люди искали сильного, уверенного мужчину, а я показал слабость».
В XXI столетии мужские слезы все еще являются поводом для броского новостного заголовка, но постепенно становятся нормальным явлением. В прямом эфире плакали Барак Обама, Канье Уэст, Джастин Тимберлейк и Джимми Киммел. А голландская художница Мод Фернхоут посвятила один из своих фотопроектов теме мужских слез: на ее фотографиях молодые мужчины не стесняются искренне плакать, опровергая стереотип о том, будто это неприемлемо.
В основе понятия токсичной маскулинности, проповедующей необходимость скрывать свои эмоции и боль, считая их проявлениями слабости, лежит именно лозунг «мужчины не плачут». Образ, из-за которого мужчины часто испытывают трудности с психическим здоровьем, стесняются признаться в наличии собственных проблем и не умеют просить о помощи, все чаще подвергается критике. На помощь приходит не только психология, но и история — она, как и культура, свидетельствует о том, что мужчины могут по-разному проявлять эмоции и все же оставаться мужчинами.
Иллюстрации — Алина Кропачова
