15 января 2021

«Сироты выходят в жизнь, а перед ними хаос». Как устроена жизнь в детдоме и после него

До 2023 года в Украине должны исчезнуть детские дома — им на смену придут паллиативно-реабилитационные центры, где детям смогут помочь, независимо от их статуса или возраста. Государство планирует сохранять возможность детей жить с родителями, а если это невозможно — направлять их в патронатные семьи. «Даже лучший приют никогда не заменит ребенку семейное тепло и заботу», — сказал президент Владимир Зеленский. 

Но проблема не только в этом. Согласно статистике, после выхода из интернатных учреждений около 50% детей совершают преступление, 20% — становятся бездомными, 15% — совершают попытку самоубийства. «Ребенок из детдома требует особого подхода, но это не значит, что его нужно как-то выделять или жалеть», — говорит Эрика Сухоносенко, прожившая в детдоме половину своей жизни

Девушке 30 лет, она шьет белье и владеет магазином стоковой одежды. В интервью «Маяку» Эрика рассказала о своем взрослении и нюансах жизни в детском доме и о том, почему многие его выпускники оказываются не адаптированы к реальной жизни. 

Фото — Игорь Гора.

Фото — Игорь Гора.

Я родилась в Одессе, в пятом роддоме. Мама отказалась от меня сразу после рождения, упомянув, что отца нет. Знаю только ее имя — Светлана. Эрика — мой псевдоним, на самом деле меня назвали Ирина. Отчество мне почему-то дали армянское — Вартановна, а фамилию украинскую — Сухоносенко. Я не знаю, кто так решил и почему так получилось. 

Из роддома я попала в дом малютки, там находятся дети до 4 лет. Но мои первые воспоминания начинаются только в 6-7 лет — это уже детский дом. Помню подъем, завтрак, прогулку, полдник — самый любимый прием пищи. Нам всегда давали йогурты, бананы. 

Мы были разделены на группы или классы по 25 человек. После школы обычно проводили время в игровых, где смотрели телевизор или занимались, чем хотели. Также был отдельный корпус для сна, с комнатами на 3-5 человек. В целом в детдоме все было хорошо, я любила воспитателей. 

Но именно там у меня началась фобия темноты. До сих пор я не могу спать в полной темноте. Иногда нас наказывали, говорили: «Если будете плохо себя вести, закроем в кладовке и к вам придет бабай». Сейчас поддерживаю общение с некоторыми ребятами из своей группы — у нас всех остался этот страх. 

Всего я находилась в государственных учреждениях 15 лет и часто думала о своих биологических родителях. По почерку на свидетельстве видно, что мама была молода. Возможно, это была ее ошибка, она забеременела от темнокожего студента или моряка и скрыла это от семьи. Но со временем у нее ведь был шанс одуматься — в Одессе тогда был всего один интернат и детский дом для круглых сирот. За столько лет она меня не нашла и  даже не пыталась это сделать. Наверное, хотелось бы заглянуть ей в глаза, как-то оправдать ее. 

В детском доме большая часть детей были круглыми сиротами, но иногда попадались и те, кто еще знал свою семью. Они отличались тем, что чувствовали, что такое материнская забота, внимание. А тут вдруг оказывались в таком хаотичном месте и начинали плакать, проходить период адаптации. 

Мы не знали, что такое «мама». У меня есть крестница, и я люблю ее, как дочку, но я не знаю, что такое материнская любовь, потому что никогда ее не ощущала. Это звучит как какой-то рассказ или сказка. Что отвечать, когда спрашивают: «А вы скучали по маме?» Но я даже не знаю, кто она. 

Всего у нас было 18 темнокожих детей, тогда от них часто отказывались. Возможно, было стыдно иметь такого ребенка. Мне часто задают вопрос: «Обзывали ли тебя из-за цвета кожи?» Или: «Чувствовала ли ты себя другой?» Я бы не сказала, что такое было. Очень долгое время я думала, что вообще не отличаюсь от остальных ребят. Разве что чуть-чуть темнее других. 

В детском доме нет личного пространства. Максимум, где ты его можешь почувствовать, — это кружки. Я из-за этого ходила «на фортепиано» — там был только преподаватель и я. Никто не контролирует, не смеется, можешь спеть или сыграть. 

У нас был запрет на выход за территорию. Сейчас я езжу по интернатам, и такого уже нет, нет никакой ответственности. Ребенок может пойти куда хочет, и всем все равно. У нас за это было наказание, и из-за этого запрета дети сбегали — было интересно, что там, за воротами. 

Потом многие оставались на улице, хотя я всегда задавалась вопросом, зачем. «Тут тепло, кормят. Можешь выйти погулять, получишь наказание, но вернешься в тепло». А они в подвалах ночевали, нюхали клей, спали на земле и, судя по рассказам, им там было лучше и это была свобода. Если ребенок сбегал три раза, на четвертый его отправляли в спецшколу — там надзор был серьезнее. 

Всего в учреждении находилось около 400 детей — тогда это был перебор и многих усыновляли американцы. Когда вот этого забрали, а тебя нет, хотелось понять, чем ты хуже. А тебе еще воспитатель скажет: «Ну конечно, ты хуже, ты вот это не делаешь или вот это». Сразу чувствуешь себя оскорбленной. Казалось, что это несправедливо. В целом я была достаточно непослушной и балованной девочкой, а в Америку забирали “послушных и дисциплинированных”. 

На некоторых детей, которые переехали в Штаты, я даже подписана на Facebook. Еще из дома малютки я была знакома с одним мальчиком, у него одна нога была короче другой, а на голове с рождения какая-то рана. Но его не помещали в интернат для сирот-инвалидов, он учился с нами и по умственному развитию многих даже обгонял. Изучение любого языка или каких-либо предметов ему давалось намного лучше, чем сверстникам. Его также усыновили американцы. Через время он приехал с ровными ногами и без раны — просто чудо какое-то. Дети, которые живут в приемной семье, могут вот так приезжать в гости. Я до сих пор подписана на него — очень хорошо запомнила это перевоплощение. 

В младших классах наказания за провинность были достаточно жесткие, могли даже не покормить. Иногда воспитательница поднимала на меня руку — да, я могла быть не права, например, опаздывала на подготовку к уроку. За это могли дать пощечину. В этот момент чувствуешь злость, несправедливость, особенно когда становишься старше. Хочется задать воспитателю вопрос: «Почему ты меня бьешь?» Они знали, что никто не придет, не заступится. Но, с другой стороны, мы — сложные дети. И что им было делать, когда их не слушались. Это палка о двух концах — жалко и детей, и преподавателей. А дети постарше могли и сами ударить преподавателя. 

Было много хороших учителей, тех, кто желал нам добра и к которым мы, как правило, прислушивались. Это всегда зависело от подхода, потому что учителя должны были уважать. Мы — другие дети, не сверхлюди, но к нам нужен индивидуальный подход. 

Работники таких учреждений вообще должны проходить строгий отбор, а то с улицы может прийти любой человек и начать отыгрываться на детях. У нас была преподавательница, которую все боялись, даже старшеклассники. Она ходила по школе и могла ни с того ни с сего дать подзатыльник или ударить ногой. 

Преподаватели часто привозили в школу своих детей — они ходили все такие классные, с телефонами. Мы их называли «домашние». У одной из преподавательниц был усыновленный сын, который тоже мог нас наказывать. Однажды меня привели в ее кабинет, а там он — собирается меня бить. Мол, это он за нее тут работает. Тогда ему было лет 20. 

Спустя много лет я завтракала в ресторане, и официант пролил на меня что-то. Он начал извиняться, я подняла глаза и увидела, что это он, тот усыновленный парень. Часто потом прокручивала в голове, вот как оно бывает. Сегодня ты человека обижаешь, а завтра его же и обслуживаешь.  

Самое лучшее в детском доме — Новый год и подарки. Американцы всегда привозили их в коробках, красиво упаковывали. Каждая коробка была размером с обувную. Там внутри было все что угодно: пеналы, блокнотики, наушники, плееры, браслеты. Я вплоть до 9-го класса ждала подарков, хотя понимала, что многое мне уже не нужно. Что-то до нас вообще не доходило: ставили коробочки, мы фоткались, спонсоры уезжали, и все куда-то пропадало. 

Часто это касалось одежды «на выход»: иногда мы даже не видели, что нам дарили. Например, едем в цирк и спрашиваем, где эти вещи. Нам говорят: «А все, вы уже из них выросли». Или, например, всему классу выдали качественные спортивные сумки. Я занималась спортом и каждое соревнование просила дать мне эту сумку. А мне отвечали: «Потом, потом». Так я и была без сумки. 

Еще интернату давали денежные подарки, особенно политики. Это такие огромные чеки — мы становились рядом, фотографировались. Но дети же не будут спрашивать, на что эти чеки пошли. Зато я хорошо помню, как наша директриса постоянно меняла машины. У нее на парковке стояли хорошие иномарки. 

Воспитатели перед чьим-то приездом говорят: «Сейчас приедет такой-то политик, надеваем все самое лучшее, выходим, улыбаемся, вопросов лишних не задаем». Для нас что политик, что американец — мы их не особо выделяли. 

Американцы часто возили нас в McDonald’s, это было счастье. Также мы с ними ездили на 7-й километр. Каждый ребенок мог купить себе все что угодно: кроссовки, кофты, свитера. Понятное дело, что потом это все складывалось «на выход» и вещи девались непонятно куда. 

Я помню, мне купили розовое фатиновое платье в пайетках. Это был 5-й класс. Боже, какая я была счастливая. Думала, что при любой возможности, на любой утренник надену это платье. Но тут мне говорят, что я из него, оказывается, выросла. Да как же так, я его ни разу не надела! Сейчас я задаюсь вопросом: ну куда девались эти вещи? 

Когда я поступила в училище, то над каждой вещью дрожала. Думала, что это тоже «на выход». А потом себе говорила: «Ну какой выход? У тебя теперь каждый день — это выход». То же самое и с деньгами: не было чувства, что надо отложить. Если появились деньги, то нужно потратить их сразу. 

Когда первую стипендию получила, боялась, чтобы никто не украл. Побежала сразу тратить — купила тигровые сапожки на «Привозе», курточку какую-то. Но я уже тогда ходила по секондам и до сих пор их люблю. Сейчас у меня свой стоковый магазин — я не вижу смысла переплачивать из-за моды. На удивление, во взрослой жизни я отношусь к вещам просто, даже если это что-то дорогое: сегодня есть, завтра нет. 

Мое худшее воспоминание за 15 лет в детдоме связано со спортом — я профессионально занималась легкой атлетикой. Это были соревнования в Парке Победы, мы бежали 5 километров. Там были разные дети, не только сироты. Я обычно держалась в пятерке лидеров. И в тот раз тоже держала темп, пока не увидела, как из-за дерева выходит девочка, меняется одеждой с другой и продолжает бежать. Нас же на старте даже не различали особенно — главное номер. 

Это было несправедливо, а мне тогда казалось, что в спорте точно все по-честному. Стало так обидно, ведь меня-то никто не заменит, как эту девочку. Я бежала с ней рядом в тройке лидеров, но перед финишем упала, разбила колено. В результате пришла шестая. Для меня спорт был святыней, и я после этого не хотела им заниматься. Преподаватель в мою историю не поверил. 

В строительное училище меня «поступили» — выбора не было. В моем случае это было как наказание. До этого меня упрашивали поступать в спортивную школу, но я сказала, что не хочу. Я бегала, метала ядро, отжималась — конечно, спустя годы я благодарна за это. У меня отличная фигура, я редко набираю вес.

Но в 15 лет я чувствовала, что это  не мое. После 9-го класса меня и других детей привезли в ПТУ, показали комнату: «Вот здесь вы живете, завтра покажем, где учитесь, до свидания». Я даже не помню, были ли у меня какие-то вещи — все было так неожиданно. В училище вообще никакого контроля не было, это был такой контраст со школой, где за нами следили. Помню, одного мальчика привезли, а он ушел, и больше мы никогда его не видели. 

Были и те, кому просто срывало крышу — они шли по наклонной. Это страшно, когда у тебя появляется полная свобода. Ты можешь пойти украсть у кого-то сумочку или что-то отобрать, и тебе за это ничего не будет — воспитателей больше нет. Почему не попробовать? Многие искушались, начинали выпивать. 

Самая большая проблема, с которой дети сталкиваются после интерната, — это то, что нам не дают даже азы понимания, что делать за его пределами. Я в школе алкоголь пробовала раза два или три. И то всем классом — нас воспитатель возил на матч «Черноморца». Он отходил в туалет, а мы его бутылку пива по кругу пускали и счастливые сидели. 

В училище я отравилась просто кружкой вина, это был мой первый серьезный опыт взаимодействия с алкоголем. Была какая-то вечеринка в общежитии, и меня угостили домашним вином. Я до сих пор себя приучаю к вину, потому что тогда было настолько плохо, что от одного запаха выворачивало. Это пример того, что нам не рассказывали, как и что делать. Дети выходят в жизнь — и перед ними хаос. Они не знают, за что браться, об учебе даже речь не идет. 

После того как я ушла, не видела своих одноклассников вживую. Хотя мне кажется мы, наоборот, должны держаться вместе. К сожалению, многих ребят встречаю просто на улицах. 

Я живу недалеко от «АТБ» и часто встречаю рядом мальчика из параллельного класса, мы с ним ездили на соревнования. Сейчас это опухший бомж — он не узнает меня. Возле Нового базара живет девочка, которая у нас окончила школу с красным дипломом. Казалось бы, все будет хорошо. И вот она идет, разговаривает сама с собой, везет какую-то коляску. Возможно, просто попала не в ту компанию, попробовала наркотики. Через знакомого я передаю ей деньги. 

Дети как будто проходят отбор — кто-то выживает, но большая часть остается на улицах. Я могу встретить по два-три ребенка из нашего интерната за день — лица угадываются за морщинами. 

После училища я практически оказалась на улице — повезло вовремя снять квартиру. Тогда же начала танцевать в балетах, ночных клубах, путешествовать. В 2011 году, в 21 год, я поступила в институт — тогда я впервые задавалась вопросом, чем я хочу заниматься помимо танцев. В результате решила стать дизайнером одежды, училась с большим удовольствием. Постепенно начала свой небольшой бизнес по пошиву белья — дома, на обычной швейной машинке.

Нужно ли детям из приютов дарить подарки? Я считаю, что да — и дело даже не в них, а во внимании. У ребенка более глобальные потребности, нежели нам кажется. Если девочке подарить платьишко, она не будет избалованной и ждать подарков. Мне в институте предлагали закрыть предметы, потому что я сирота, но я не любила пользоваться этими привилегиями. Дети из интернатов хотят быть самостоятельными. 

Сейчас мы с друзьями занимаемся благотворительностью, и я понимаю, что украинским интернатам не хватает не то что заботы и внимания, а элементарной гигиены. Если еще у нас все было достаточно хорошо, то сейчас я прихожу и вижу кровати как в психиатрической больнице. Дети не могут принять душ, у них нет постельного белья. Недавно мы занялись обувью детей — сейчас зима, а там один из парней в шлепках сидит. Для дома малютки мы закупаем памперсы, пеленки, самые элементарные лекарства, соски — это там улетает на ура. 

Когда я впервые приехала в интернат — сразу привезла еду из McDonald’s на весь коллектив. Хотя дети ели это не впервые, они были такие счастливые. Иногда, по субботам, мы привозим им пиццу — воспитателей нет в этот день и легче делать приятное детям. 

Сейчас в интернатах все стало настолько неконтролируемо, что государству как будто хочется побыстрее распределить всех детей, чтобы выделять меньше денег. Я замечаю, что за них никто не несет ответственность — они делают что угодно. Могут уйти и не вернуться — всем все равно. У нас такого не было. 

В идеале я за индивидуальный подход к каждому ребенку. Чтобы с 5-6-го класса он начинал понимать, где окажется после выпуска из интерната. Также важно иметь наставника. У меня есть знакомая, которая ищет спонсоров детям и помогает им — например, что делать, если не выдают стипендию в училище. Директор решил, что если ты сирота, то за тебя не заступятся, а она ходит и решает эти вопросы. 

В будущем я бы хотела не только своих детей, но и усыновить ребенка — конечно, темненького, как и я, но сейчас таких почему-то нет. Мне кажется, у меня бы получилось. Единственное, о чем переживаю, — не любить его слишком фанатично. Когда у меня появится малыш, думаю, это будет странно и сложно. Я ведь не знаю, что такое «родное» — могу почитать об этом, услышать, посмотреть, но сама я этого никогда не ощущала. 

Комментарии